Дороти Сэйерс - Загадочная смерть [Strong Poison] (перевод Е.И. Саломатиной)
— Я помню, мы с ним говорили о снотворных. Хиоцин, веронал — все в этом роде. Он сказал: «Если когда-либо я надумаю покинуть этот мир, Райленд, ты укажешь мне путь». И я указал бы, если бы он действительно этого хотел. Но мышьяк! Филип, который так любил красоту... Вы думаете, он выбрал бы мышьяк? Орудие деревенского отравителя? Это совершенно невозможно!
— Это, конечно, неэстетичное средство, — согласился Уимзи.
— Смотрите, — хрипло сказал Воэн. Он постоянно запивал икру бренди и начал терять осторожность. — Видите? — И он вытащил маленький пузырек из своего нагрудного кармана. — Она ждет, пока я закончу издавать книги Фила. Это очень успокаивает — сознание того, что она лежит в кармане. Очень успокаивает. Выйти из башни слоновой кости — это классика, меня воспитывали на классике. Эти люди — они посмеялись бы надо мной, но вы не рассказывайте им, что я это говорил — странно, как все это задерживается в памяти. «Tende bantque manus ripoe ulterioris amore, ulterions arnore» — это о душах, о мытарях, кружащихся и блуждающих, как листья у Валломброза, — нет, это Мильтон — amorioris ultore, ultoriore — проклятье! Бедный Фил!
Мистер Воэн разразился рыданиями, стиснув рукой пузырек.
Уимзи, сердце которого глухо билось, а кровь стучала в ушах так, что, казалось, где-то рядом работает мотор, поднялся и отошел. Женский голос начал петь венгерскую песню, а плита раскалилась добела. Он подавал отчаянные сигналы Марджори, которая сидела в углу с группой мужчин. По всей видимости, один из них читал собственные стихи, наклонившись прямо к ее уху, а другой что-то рисовал на конверте под аккомпанемент очень разных возгласов остальной компании. Певица остановилась на середине куплета и закричала сердито:
— Этот шум! Он мне мешает! Это невыносимо! Я теряю тональность! Прекратите! Я начну с самого начала!
Марджори вскочила, извиняясь:
— Это я виновата, я не могу призвать твоих гостей к порядку, Нина! Мы всем надоели. Прости меня, Мария, я сегодня в каком-то унынии. Я лучше прихвачу Питера, и мы пойдем. Ты споешь мне в другой раз, дорогая, у меня дома, когда я не буду такой мерзкой и смогу прочувствовать пение. До свидания, Нина, мы все-таки прекрасно провели время, Борис, это было лучшее твое стихотворение, только я не могла услышать его как следует. Питер, скажи им, что я сегодня в ужасном настроении, и отвези меня домой.
— Да уж, — сказал Уимзи, — нервы плохо влияют на манеры, знаете ли, и так далее.
— Манеры, — неожиданно громко сказал бородатый джентльмен, — существуют для буржуа.
— Совершенно верно, — сказал Уимзи, — кошмарная формальность, которая ограничивает вас во всем. Пошли, Марджори, или мы все станем ужасно вежливыми.
— Я попытаюсь начать с начала, — сказала певица.
— У-ф-ф! — выдохнул Уимзи на лестничной клетке.
— Вот именно. Я чувствую себя настоящей мученицей, общаясь с ними. Как бы то ни было, ты увидел Воэна. Совершенно одурманенный тип, не так ли?
— Да, но вряд ли он убил Филипа Бойза. Я должен был повидаться с ним, чтобы в этом убедиться. Куда мы теперь?
— Попробуем к Джо Тримблзу. Это оплот оппозиции.
Джо Тримблз занимал студию над конюшнями. Здесь была такая же толпа, тот же дым, еще больше селедки, еще больше напитков, жары и разговоров. В дополнение к этому ярко горело электричество, играл граммофон, здесь же лежали пять собак и сильно пахло масляными красками. Ожидали Сильвию Мэрриотт. Уимзи обнаружил, что его вовлекли в дискуссию по поводу свободной любви, Д.Х. Лоуренса, похотливой стыдливости и аморальности длинных юбок. Через какое-то время, однако, его спасло прибытие мужеподобной женщины средних лет. Она зловеще улыбалась, держа в руках колоду карт, и начала предсказывать всем будущее. Компания собралась вокруг нее, и в этот момент вошла девушка и объявила, что Сильвия растянула лодыжку и не сможет прийти. Все сочувственно сказали: «О, это так больно, бедняжка!» — и тут же забыли о ней.
— Мы сбежим, — предложила Марджори. — Не надо ни с кем прощаться. Нам повезло с Сильвией, потому что она будет дома и не сможет удрать от нас. Иногда мне хочется, чтобы они все растянули себе лодыжки. И все же, знаешь, почти все эти люди делают очень хорошие вещи. Даже компания Кропоткиных. Когда-то мне самой все это очень нравилось.
— Мы стареем, и ты, и я, — сказал Уимзи. — Извини, это, конечно, бестактность. Но, знаешь, мне уже за тридцать, Марджори.
— Ты хорошо сохранился. Но сегодня вечером ты выглядишь немного уставшим. Питер, дорогой, что случилось?
— Ничего, кроме того, что я уже мужчина средних лет...
— И тебе давно пора остепениться, — продолжила она в его тоне.
— О, я уже давно остепенился и веду размеренный образ жизни.
— С Бантером и книгами. Иногда я тебе завидую, Питер.
Уимзи промолчал. Марджори почти с тревогой посмотрела на него и вложила в его руку свою:
— Питер, ну пожалуйста, будь счастливым! Я имею в виду, ты всегда был очень приятным человеком, которого ничто не могло глубоко тронуть. Не надо меняться, ладно?
Это был уже второй раз за последние несколько дней, когда Уимзи попросили не меняться: в первый раз просьба взволновала его, а сейчас она его испугала.
В то время как такси, кренясь на поворотах, скользило вдоль мокрой от дождя набережной, он впервые почувствовал тоскливую беспомощность. Как отравленный Атульф из «Трагедии дураков», он мог бы закричать: «О, я меняюсь, меняюсь, ужасно меняюсь!» Закончится ли его теперешнее предприятие успехом или поражением, мир уже не будет для него таким, как прежде. И не потому, что его сердце было разбито катастрофической любовью — он уже пережил роскошные агонии юности, они были достоянием прошлого, и в самом этом освобождении от иллюзий он ощутил потерю. Должно быть, и правда — возраст. Теперь каждый час легкомыслия будет уже не чем-то самим собой разумеющимся, а случаем и удачей — еще одним топором, или ящиком, или ружьем, спасенным Робинзоном Крузо с тонущего судна.
Чуть ли не впервые он засомневался в собственной способности успешно завершить дело. И до этого его чувства, бывало, вмешивались в расследование, но они не затуманивали его ум. Здесь же он тыкался в разные стороны, неуверенно хватаясь то здесь, то там за ускользающие вероятности и предположения, задавал случайные вопросы; и недостаток времени, который раньше подстегивал и помогал собраться, сейчас пугал его, сбивая с толку.
— Извини, Марджори, — сказал он, овладев собой, — боюсь, я чертовски мрачен сегодня. Наверное, это кислородное голодание. Ты не возражаешь, если мы немного опустим окно? Уже лучше. Дайте мне хорошую пищу и немного воздуха, чтобы дышать, и я по-козлиному доскачу до неприлично старого возраста. Люди будут показывать на меня, когда я, лысый, пожелтевший, поддерживаемый скрытым корсетом, буду ползти в ночные клубы своих правнуков, и станут говорить: «Посмотри, дорогая! Это старый нехороший лорд Питер, который знаменит тем, что последние девяносто шесть лет не сказал ни одного разумного слова. Он был единственным аристократом, который избежал гильотины во время революции тысяча девятьсот шестидесятого года. Мы держим его как забаву для детей». А я буду кивать головой и, обнажая десны, посмеиваться: «Ха! Разве они умеют развлекаться так, как это делали мы в наши молодые годы, бедные заорганизованные создания».
